Все, что может быть сочтено добрым знаком, будет им сочтено.
Лето, 2012.
Весной того года умер дедушка, и бабушка стала жить одна. Минут 40, может больше или немного меньше, на автобусе; нужная мне остановка — конечная, поэтому туда он доезжал пустым и иногда я оставалась единственным пассажиром. Но там, где я садилась, людей всегда было много, на свободные места не везло никогда; впрочем, через несколько остановок мы добирались до большого рынка, из-за которого и собиралась толпа, так что нужно было лишь немного подождать — и места освобождались; хорошо, если сразу задние, особенно — если у окна. Я садилась, доставала наушники, прислонялась к стеклу — ощущение легкой вибрации нравится мне до сих пор. Время измерялось композициями и пролетающими мимо остановками, зданиями, деревьями. И на эти десятки минут не было никого и была только я.
То же лето, тот же год.
Если очень постараться, можно было уговорить бабушку (а раньше — и дедушку) разрешить Ю. приезжать к ним в гости со мной, оставаться с ночевкой, побыть несколько дней. Каждый раз у нас выходило ужасно — никак не могли вести себя как приличные девочки, все время что-то шло не так; и Ю. запрещали приезжать, но в следующий раз мы уговаривали снова. Она жила на несколько остановок дальше меня, садилась там на автобус, звонила мне, чтобы я могла сесть в тот же, — и дальше мы катились уже вдвоем.
Исследовали заросли малины в огороде; залезали на фруктовые-ягодные деревья, свешивали ножки, соревновались, кто больше соберет; ходили фотографироваться к реке; вытаскивали старые одеяла и матрасы, чтобы лежать во дворе и смотреть в ночное небо; играли вечером и ранним утром, когда не слишком жарко, детским мячиком, перекидывали его друг другу через натянутую проволоку, служившую бельевой веревкой, бросали на покатую крышу, ловили, иногда он залетал в дыру провалившегося шифера (дом был недостроенный и старый), приходилось идти до входа, лезть на второй этаж, доставать его; по ночам лежали на разложенном диване на кухне или на кровати в одной из спален, болтали до рассвета (мама не понимает, о чем мы, такие разные, вообще могли говорить — не говоря уже о том, чтобы не замолкать часами, а мы говорили обо всем подряд, придумывали, воображали, каким бы был мир, если бы его создали мы; если бы весь этот дом был нашим, каким бы мы его сделали: от общего плана до мельчайших декоративных деталей; а что, если бы на нас напали инопланетяне), играли в телефонные игры и соревновались друг с другом (однажды так залипли в одну игру, что прошли ее от начала до когда раз двадцать; когда все возможные рекорды были побиты, а все секреты открыты, соревновались на скорость прохождения уровней); слушали музыку: случайные радиостанции или общие любимые песни; тем летом часто включали Келли Кларксон — "Mr. Know It All", "Because of you", но чаще всего — "Stronger" — и с тех пор каждое ее What doesn't kill you откидывает меня обратно, к тому лету, к тому дому, к тем бесконечным играм с мячом и бесконечным теплым ночам.
Ни дедушки уже, ни дома (в том же году, кажется, его продали; с тех пор я в том районе не была), ни Ю. в моей жизни (уже в то время мы плавно, но заметно стали расходиться — в интересах, затем в жизни; я почему-то очень хорошо помню, как однажды, чуть позже, она заметила: "А ведь когда-то мы слушали одинаковую музыку"; на следующий год она перевелась в другую школу, а еще через год мы окончательно перестали общаться), ни той меня, конечно же, — только воспоминания.
И музыка.